Свежий ветер. Глава XII. Тишина

Жанр: романтика, ангст;

Персонажи: фем!Шепард/Кайден Аленко;

Автор: LockNRoll;

Оригинал: Fly By Night;

Перевод: Mariya (Mariya-hitrost0), разрешение на перевод получено;

Статус: в процессе;

Статус перевода: в процессе;

Аннотация: Она ушла из банды «Красных», сжигая за собой мосты, и обрела новый дом в Альянсе, став элитным бойцом с пугающей репутацией. Лишь один человек сумел разглядеть ее истинную сущность за тщательно воздвигнутым фасадом, и она, наконец, поняла, каково это — иметь что-то, что ты боишься потерять. Фанфик охватывает все три игры Mass Effect.

 Прошло шесть дней. Мне казалось, что внутри открылась зияющая кровоточащая рана. Лишь когда стали появляться слухи о поминальной службе, Альянсу пришлось сделать официальное заявление, и каждый раз, как я слышал ее имя, боль усиливалась во стократ.
 Поминальная служба. Как будто воспоминания о ней не были выжжены в моем разуме и сердце — такие яркие, что стоило мне закрыть глаза и сделать вдох, я чувствовал ее запах...
 Я любил ее.
 Неважно, насколько правдивым являлось это утверждение — учитывая то, как развивались события, рано или поздно оно стало бы истиной. Я начал влюбляться в нее с самой первой встречи, а теперь это уже никогда не претворится в реальность. Никогда я не скажу ей этих слов, не сумею вновь заключить ее лицо в свои ладони и признаться, что люблю ее; не увижу, как в янтарных глазах отразятся замешательство, страх и неуверенность, и не смогу затем целовать ее до тех пор, пока все ее сомнения не растают.
 У меня никогда уже не будет шанса сделать все это. Мы не сумеем, как планировали, продолжить с того, на чем остановились. Никогда больше я не обниму ее, не почувствую, как ее мышцы напрягаются вокруг меня за мгновение до того, как ее накроет волна удовольствия, не осушу губами капельки пота на ее лбу и не увижу, как мечтательная улыбка появится на ее лице, когда она, удовлетворенно вздохнув, уютно устроится в моих руках. Мне никогда не откроется новая прекрасная грань ее личности, и я не сумею еще больше выманить ее из раковины.
 Другие не поймут. Они все сейчас страдали от последствий испытанного шока и считали, что я переживаю то же самое, но вскоре им удастся прийти в себя. Я же не смогу — я знал, что не смогу. Потому что это будет означать, что однажды настанет время, когда при упоминании ее имени, при воспоминании о ней мою грудь не пронзит острая боль, и я не понимал, как это вообще возможно.

 В голову приходили по-детски наивные вопросы. Она была рядом еще вчера, а сегодня — уже нет, но почему? Разве это справедливо? Почему она не могла вернуться ко мне, пусть всего на неделю, на день, на час? Тоска по ней походила на голод, который, как я знал, мне никогда не удастся утолить. Я чувствовал лишь тупую боль внутри, которая начинала жечь огнем всякий раз, когда ее лицо вставало перед глазами.
 Этот ковер был просто уродлив, решил я. Эта мысль посетила меня только сейчас, хотя я смотрел на пол уже очень долго.
 Я отнял руки от лица, поднял голову и глубоко вздохнул. Кровать подо мной напоминала ту, что стояла в моей комнатке на Цитадели — такое же блекло-голубое покрывало, пахнущее чистотой и ничем больше. В ту ночь, что мне пришлось провести вдали от Джены, я едва сомкнул глаза, а вернувшись к ней следующим утром, поцеловал, вдохнул ее запах, и он показался мне глотком свежего, настоящего воздуха родной планеты после долгих месяцев затхлой атмосферы тесных космических станций и кораблей Альянса.
 Она все еще являлась ко мне во снах, но их больше не наполняли страсть и ее беззаботный, соблазнительный смех, который я слышал, только когда мы оставались наедине. Теперь в своих кошмарах я видел последние мгновения ее жизни: она сгорала в огне после залпа орудия того таинственного корабля; отчаянно сжимала ладонями шлем, в то время как воздух утекал из поврежденной брони; замерзала до смерти в черной пустоте космоса — сценарий не имел значения, потому что в конце она все равно погибала, а я просыпался в холодном поту лишь для того, чтобы обнаружить, что сон был реальным. Она была мертва.
 Сама мысль казалась невероятной, но все вокруг убеждало меня в правдивости этого кошмара, от которого мне никак не удавалось очнуться. Коммандер Шепард была мертва. Даже это предложение в моей голове звучало неправильно, будто слова не подходили друг к другу.
 Я не знал, когда справлюсь со своим горем, да и не был уверен, что хотел этого. Как я мог забыть кого-то, вроде нее?
 В тот момент, когда я понял... мне показалось, что в грудь вонзили раскаленный клинок, и, словно круги на воде от брошенного камня, боль волнами стала расходиться по телу, заставляя каждую клеточку корчиться в агонии; горло перехватило.

 Я узнал первым. Это я, не обращая внимания на метель, беснующуюся на той адской планете, пробирался к спасательному челноку — тому, что приземлился последним, тому, что не отвечал на мои радиовызовы, как бы громко я ни кричал. Наконец оказавшись рядом, я заглянул в крошечный иллюминатор.
 Джокер лежал на полу с неестественно вывернутой ногой, одной рукой намертво вцепившись в ремни безопасности, которые так и не сумел застегнуть. Но ее не было. Я трижды просканировал челнок инструметроном, прежде чем до меня дошло, что означали полученные результаты — пилот «Нормандии» являлся единственным живым существом внутри. Остальные челноки — все до единого — уже находились на поверхности планеты. Другой возможности спастись с гибнущего корабля, обломки которого взрывом разнесло в щепки, не существовало. Именно тогда осознание обрушилось на меня бетонной плитой, и, даже несмотря на кислородную маску, мне стало нечем дышать.
 Как только прибыли спасатели, я наорал на их руководителя, требуя вернуться на орбиту, прочесать атмосферу — уцепившись за какой-нибудь обломок, она могла до сих пор бороться за жизнь в ожидании помощи. Если и существовал хоть один способ спастись, я знал, она использовала бы его. Она всегда находила выход. Она непобедима.
 Но они сказали, что уже проверяли и не обнаружили никаких следов жизни ни в атмосфере, ни вообще где-либо на этой планете, кроме как на том месте, где мы сейчас стояли. Не обращая внимания на беснующуюся снежную бурю, я смотрел, как сумевшие спастись члены экипажа выбирались из челноков, и ее не было среди них. Я все ждал, когда, прихрамывая, она покажется из-за какого-нибудь обломка, вызовет меня по системе связи — что угодно. Но мои надежды не сбылись, и тогда внутри меня словно что-то оборвалось. Тогда я понял, что единственной причиной, по которой она не сумела добраться сюда, не смогла найти для себя укрытие, являлось то, что она уже была мертва.
 Я не помнил, как попал на корабль, а оттуда — на Землю. Я с трудом различал дни, предшествующие этому — они сливались в какой-то кошмарный водоворот с редкими минутами беспокойного сна и идиотских банальностей из уст других, которые просто не понимали. Это напоминало наихудшую из всех мигреней, что я когда-либо испытывал: когда твоя жизнь состоит из следующих один за другим вдохов и выдохов, и требуются все силы только чтобы продолжать существовать мгновение за мгновением в надежде, что рано или поздно станет легче, и не будет так мучительно больно просто оставаться в живых.

 В дверь отрывисто постучали, и этот резкий звук вывел меня из транса. Проведя ладонью по лицу, я глянул в зеркало, желая убедиться, что выгляжу более или менее вменяемым, и открыл.
 На пороге стоял одетый в парадную форму Гаррус, мрачный даже для турианца; очевидно, его послали убедиться, что я все же появлюсь на мероприятии. Другие начали замечать, что случившееся буквально подкосило меня, но мне было все равно — необходимость держать наши отношения в тайне отпала. Невозможно вынести порицание мертвой женщине.
 Гаррус спросил, готов ли я. Опустив взгляд, я осмотрел свою одежду. Как-то раз Джена призналась, что ей нравится, как я выглядел в форме — по ее словам, она сидела на мне превосходно. Интересно, она оценила бы тот факт, что я надел форму на ее похороны?
 Я ответил утвердительно, и, не произнеся больше ни слова, мы направились в штаб-квартиру Альянса, где она смотрела на нас с экрана на стене — я узнал фото из ее файла, сделанное незадолго до назначения на «Нормандию». Время от времени изображение менялось — некоторые из фотографий были сняты во время нашей миссии: веселые и иногда беззаботные, на других были запечатлены церемонии вручения медалей или повышения в звании — Альянс не собирался упускать ни единой возможности показать Джену в парадной форме. Перед экраном стоял пустой гроб, накрытый флагом, не оставляя ни единого сомнения в том, что вы присутствовали на похоронах героя.
 В помещении собралось не так много народу: уцелевшие члены экипажа «Нормандии» в полном составе и несколько официальных лиц. Шепард имела не так много близких друзей — она нигде не задерживалась надолго, да и в любом случае церемония проходила за закрытыми дверями.
 Джокер тоже был здесь — сидел в углу в инвалидном кресле с закованными в гипс ногами и рукой. Я до сих пор не мог смотреть на него. Благодаря ему последними словами, которые она сказала мне, оказались «Убирайся отсюда к черту!»
 Я знал, что неправ, но мне было все равно. Стоило мне увидеть его, как в голову вновь пришла мысль, что это должны были быть его похороны, а не ее. Она погибла, чтобы он продолжал жить. Да, рано или поздно осознание того, что я всерьез так думал, начнет меня ужасать, но, в свою очередь, это будет означать, что я смогу ощущать хоть что-то, помимо боли и невосполнимости потери, сейчас наполнявших меня до краев, и это уже окажется прогрессом.
 Андерсон произнес великолепную речь: профессиональную, но трогательную. Он сказал, что всегда верил: ей предначертано совершать великие поступки, и она доказала его правоту, пусть ее жизнь и оборвалась так рано. В завершении он заметил, что не является единственным среди присутствующих, кто станет скучать по ней, как по дорогому другу, а не только по сослуживцу.
 Слушая Андерсона и остальных, я думал лишь о том, что никто из них не знал ее так, как я. Никто не видел ее беззаботной и игривой, какой она бывала, лишь оказавшись наедине со мной. Мне бы тоже стоило что-нибудь сказать, но во рту пересохло, и каждый раз, как изображение на экране менялось, мне чудилось, что невидимые пальцы сжимали горло. Я не мог говорить о ней. Я ни с кем не мог говорить о ней, потому что был уверен — стоит мне начать, и я примусь рассказывать, какой невероятно прекрасной находил округлость ее щек, когда она улыбалась, стану описывать изгиб ее бедер и то, как мне нравилось утром слышать ее хрипловатый ото сна голос. Это не то, что полагается говорить о своем погибшем командире, а потому я продолжал молчать.
 Я входил в ее почетный караул. На своих плечах мы отнесли пустой гроб, накрытый флагом Альянса, к кладбищу, расположенному рядом со штаб-квартирой, и там сделали вид, что хороним реального человека, имя которого уже было высечено на монументе, предназначенном для тех, кто получил «Звезду Земли». Обещанный по прогнозу погоды дождь все не начинался, что казалось мне соответствующим случаю: она ненавидела дождь, говорила, что как городской житель никогда не понимала его предназначения. Хотя бы в тот момент солнце родной планеты светило на нее или, по крайней мере, на то, что, как мы все притворялись, было ею.
 Мне пришлось объяснить Гаррусу смысл этого действа. «Устраивать поминальную службу, не имея тела, — это одно, но хоронить пустой гроб просто нелепо», — заявил он, и я сказал, что мы, люди, очень сентиментальны. Мы не можем попрощаться с умершим до тех пор, пока хоть что-то не будет предано земле навеки. Я и правда верил в это до тех пор, пока, наблюдая за тем, как крышка гроба исчезает под слоем почвы, не осознал, что мои чувства не изменились ни на йоту. Даже когда сложенный флаг передали Андерсону, принявшему его со столь мрачным лицом, словно хоронил собственного ребенка, ничего не шевельнулось в моей душе. Словно издалека до меня донесся оружейный залп, а я все стоял, уставившись на ее имя на монументе, и гадал, сумею ли когда-либо смириться с тем кошмаром, которому стал свидетелем.

 По окончании церемонии все вернулись назад в штаб-квартиру на поминки, я же немного задержался, глядя на свежую могилу, в которой, как нам полагалось верить, лежала она. Спустя всего несколько минут небо потемнело, и под аккомпанемент раскатов грома наконец-то хлынул дождь, омывая буквы ее имени, высеченные в мраморе. Я поднял голову и посмотрел вверх, не обращая внимания на струйки воды, заливающие глаза. Может быть, это было ее шуткой?
 Позже, когда я сидел, уставившись на остатки своей четвертой порции виски, ко мне подсел Гаррус и спросил, что я собираюсь делать. Я ответил, что не имею понятия, и он признался, что тоже не знает. Мы были командой, которая держалась вместе только благодаря ей. Оставшись без предводителя, мы представляли собой лишь горстку индивидов, тычущихся в поисках верного направления, словно слепые котята. Гаррус сказал, что работа с Шепард изменила его, и теперь он не представляет своего возвращения в СБЦ. Я не стал говорить ему, что не знаю, как вообще смогу вернуться к службе в Альянсе, где люди будут называть ее героем и легендой, тогда как я лишь хотел назвать ее своей.
 Подошедший Андерсон сочувствующе похлопал меня по плечу и сел рядом у барной стойки. Как-то Джена призналась мне, что он являлся ее старейшим другом. Они познакомились, когда она была бунтаркой двадцати одного года от роду, твердо намеренной всеми правдами и неправдами взобраться на самый верх и не терпеть наставлений ни от кого, в том числе от своего нового командира. В пылу жаркого спора Джена попыталась завладеть его оружием, надеясь доказать свою точку зрения, а может, и припугнуть его, как не раз поступала с другими, но в считанные секунды оказалась на земле с заломленными руками. Андерсон недаром был одним из первых выпускников программы N7. Он с легкостью распознал яркий талант за ее дерзким поведением, и это стало единственной причиной, по которой ее не отдали под трибунал. Всего за год он сумел завоевать ее уважение, доверие и преданность, сделав свою протеже одним из величайших солдат Альянса. Он один мог понять ту боль, что я испытывал. По крайней мере, лучше остальных.
 Я спросил, как он держится, и получил хмурый ответ, что бывало и лучше. Казалось, капитан постарел на пять лет с тех пор, как я видел его в последний раз. Немного помолчав, Андерсон признался, что мое назначение на «Нормандию» было неслучайным. Как выяснилось, он приложил все усилия к тому, чтобы я находился рядом с Дженой, когда она получила звание Спектра, надеясь, что такие мои качества, как постоянство и основательность смогут сгладить ее резкость и импульсивность. Он сказал, что в тот момент она нуждалась в этом, и, по его оценкам, наша совместная работа дала ожидаемый результат, хотя он и не был уверен, стало ли это следствием моего влияния или же самой миссии. Ничего не выражающим голосом я спросил у него, зачем он рассказывает мне все это. Моему затуманенному горем и алкоголем разуму его слова казались очередным ударом, напоминанием о том, как хороши мы были с ней вместе, тогда как сейчас все это отняли у меня. Андерсон же ответил, что просто хотел, чтобы я знал, что сумел изменить ее к лучшему, так же, как и она, без сомнений, изменила меня. Он сказал, что, даже несмотря на то, что ее больше не было рядом, я мог черпать силу из этого знания. На самом деле мне лишь стало хуже.
 В конце концов я поговорил со всеми, в том числе и с Джокером, который, как я с удовлетворением заметил, выглядел так, будто находился в аду. Я не стал делиться с ним своими мыслями по поводу того, что если бы не он, я мог бы сейчас находиться рядом с ней, оплакивая погибших тем днем. Она заботилась о каждом из них, даже если и не показывала этого. Ее забота стоила ей жизни.
 Я знал, что нам следовало пережить эту потерю, как и смерть Эшли: оплакать ее, скучать по ней, но продолжать двигаться вперед, став еще ближе друг к другу, но я не был способен на это. Не могли этого сделать и остальные. Оглянувшись кругом, я увидел людей, чей мир только что перевернулся с ног на голову. Даже Андерсон смотрел на фотографию на стене так, словно не мог понять, что она делает там, словно это все — лишь чья-то жестокая шутка. Мы все любили ее, каждый по-своему. Шепард являла собой ось, вокруг которой вращались жизни всех членов экипажа «Нормандии». Без этого корабля и без нее мы были ничем. Я был ничем.
 Я ушел довольно рано, а когда следующим утром услышал стук в дверь, то не ответил. Весь день я просто лежал в темноте, слушая, как барабанит по стеклам дождь, и гадая, смогу ли пережить этот удар.

************

 Спустя какое-то время рвущая душу на части боль притупилась. Я поражался тому, как мой разум справлялся с потерей: сперва заставил меня страдать от невыносимой тоски, и все, что я мог делать — это жалеть себя и скучать по Джене, а затем, когда худшее осталось позади, тучи рассеялись надо мной, но за ними не оказалось ничего, кроме холодной, мертвой тишины. Словно действие анестезии закончилось, и теперь наконец я мог чувствовать ту боль, которую не сумел бы вынести раньше. Однажды утром я проснулся и обнаружил, что в состоянии смотреть и на себя, и на все случившееся объективно, в состоянии оценивать свои мысли и думать о ней, не скатываясь в пучину страданий.
 И стоило мне оглянуться назад, охватить взглядом всю ситуацию целиком, я спросил себя: а стал бы целовать ее, спрыгнул бы с того обрыва, если бы заранее знал, как все окончится?
 В первые месяцы после ее смерти, которые я провел, упиваясь своим горем, словно вдова, продолжающая вглядываться в морской горизонт, ответ звучал, как «да, конечно, она стоила чего угодно». Но некоторое время спустя я уже не был так уверен. Когда-то я идеализировал наши отношения, однако вскоре уже не мог вспоминать те дни, что мы провели вместе, не связывая их с долгими неделями, полными страданий, что последовали за ними. В конце концов я поднялся на ноги, отряхнулся от пыли и сказал себе, что перестану жить прошлым. Пришла пора двигаться дальше.

 Мне казалось, я неплохо справлялся. После похорон я ненадолго остался в Ванкувере. Находясь в увольнении и пытаясь взять себя в руки, я вызвался обучать подающих надежды молодых биотиков, решив, что ей бы понравилась эта идея. В любом случае это было лучше, чем слоняться по номеру гостиницы, пытаясь унять ноющую боль в груди. Вскоре, однако, этого мне стало мало, и я вернулся к активной службе всего несколькими месяцами позже — я скучал по возможности потерять себя в бою.
 Поначалу было нелегко — мне приходилось привыкать сражаться без нее. Разумеется, никто не мог сравниться с ней ни в навыках, ни в скорости, ни в умении работать в команде. Никому не удавалось взаимодействовать с моей биотикой так хорошо, как ей. Все это чертовски раздражало меня — словно мне приходилось всему учиться заново. Но затем я получил повышение до лейтенанта-коммандера, и жизнь начала налаживаться. Ей бы хотелось, чтобы я сумел полностью развить свой потенциал, думал я, чтобы бросал себе вызов за вызовом, как она поступала всю свою жизнь.
 Однако вскоре появились эти гребаные рекламные видео с ее лицом и ВИ. Меня едва не хватил удар, когда я в первый раз увидел одну из таких штук. Складывалось впечатление, что Вселенная издевается надо мной, ехидно спрашивая, почему я до сих пор не справился с потерей, при этом зорко следя, чтобы у меня не осталось ни единого шанса сделать это.
 В конце концов я совладал и с этим и снова сумел поднять голову, но подошла годовщина гибели «Нормандии».
 Я собирался зайти в штаб-квартиру Альянса, сходить к монументу «Звезды Земли», чтобы почтить ее память, но моим планам не суждено было исполниться, и вместо этого я провел тот день на какой-то станции в ожидании нового назначения. Чтобы хоть чем-то занять себя, я купил бутылку ее любимого рома: темного, пряного и теплого, какой была и она сама. Я выпил один стакан и в этот момент услышал ее имя в выпуске новостей: Эмили Вонг — всегда восхищавшаяся ею репортерша — подготовила биографический очерк, отдавая дань уважения. Повернувшись к экрану, я слушал, как журналистка перечисляет невероятные подвиги, совершенные Дженой Шепард во имя Альянса, и, глядя на сменяющие друг друга фотографии Джены — ухмылявшейся, всезнающей и уверенной в себе — изо всех сил старался удержать себя в руках.

 Однажды, сумев на некоторое время вынырнуть на поверхность тоски и отчаяния и осознав, что не справляюсь, я побывал у психолога Альянса. Она сказала, что мои переживания «совершенно естественны», сказала, что видеть лицо Джены в толпе — нормально, и в том, что ее вещи, попадавшиеся на глаза, и упоминание имени влекли за собой калейдоскоп образов столь ярких, будто эти события произошли вчера, тоже не было ничего страшного. Она посоветовала хранить о Джене хорошие воспоминания, голограммы и фотографии, но прятать их подальше, чтобы они случайно не попадали мне на глаза. Оказывается, то, что я ощущал резкую боль каждый раз, встретив что-то, напоминающее мне о ней, было в порядке вещей.
 Однако понимание того, что мои чувства нормальны, не помогало. Я лишь стал думать о том, что если нам полагается испытывать нечто подобное, то как человечество вообще продолжает существовать? Неужели галактику населяют люди вроде меня, пытающиеся склеить осколки своих жизней воедино, делающие вид, что все хорошо, и при этом не чувствующие ничего, кроме тоски и опустошенности?
 Говорят, срок, необходимый на то, чтобы пережить расставание, равен половине времени, проведенного вместе. Мы были вместе — если это вообще можно так назвать — всего месяц, и год спустя, вспоминая крушение, я до сих пор мог вообразить ту разрывающую на части боль, которую мне принесло осознание того, что ее больше нет на свете. Это просто нелепо. Я знал ее вдвое меньше, чем оплакивал. Я все ждал, что наконец мне станет легче, но тщетно: сумасшедшее горе лишь уступило место оцепенению, перемежавшемуся с невероятно яркими кошмарами, вновь открывавшими рану, остававшуюся все такой же свежей.

 Еще месяц спустя я прибыл на Цитадель — к счастью, ВИ с ее внешностью практически пропали из виду — чтобы посетить доктора для очередной проверки. В последнее время я все больше использовал свою биотику, испытывая пределы своих сил и поражаясь тому, на что оказался способен. Джена помогла сбросить психологические оковы, не дающие мне прикладывать слишком много усилий, и я обнаружил, что избавившись от страха, мог добиться практически чего угодно, при условии, что выдержит имплантат. Так я оказался в больнице (пусть и ненавидел их), терпеливо ожидая, пока молодая докторша, издававшая заинтересованные звуки на протяжении всей процедуры, закончит осматривать основание моей шеи.
 Установив последние усовершенствования, она заявила, что мне не о чем волноваться — я находился в отличной форме для L2, и мой имплантат прекрасно справлялся с возрастающей нагрузкой, однако, по ее словам, мне все же следовало увеличить количество потребляемых калорий. Доктор оставалась все такой же, какой я ее помнил по предыдущим визитам: сначала с Шепард, а затем, по возвращении на активную службу, на обязательных ежеквартальных осмотрах — доброй, разговорчивой, приятной. Мне было комфортно с ней, что довольно удивительно, учитывая, что она вскрывала основание моей шеи и что-то делала с нервными окончаниями.
 В конце каждого визита мне полагалось выполнить несколько простых упражнений — например, поднять в воздух пару предметов, переместить их в определенное место — просто, чтобы убедиться, что все работает, как положено. На этот раз, давая мне очередное задание, она периодически вставляла восхищенные замечания по поводу того, каким умелым я стал, и время от времени нервно посмеивалась. Лишь когда она небрежно заметила, что, заглянув в мое личное дело, удивилась тому, что я до сих пор не женат, я понял, что она флиртует. Румянец покрыл ее полные щеки, отлично гармонируя с короткими медового цвета волосами и голубыми глазами.
 Я не знал, как реагировать. В конце концов, прошло уже более года, со мной флиртовала красивая женщина, и у меня не было причин отталкивать ее. Если бы это случилось до моей службы на «Нормандии», я бы без колебаний пригласил ее на обед. Когда-то она полностью соответствовала моему вкусу; теперь же я сделал вид, что ничего не заметил, и ушел.
 На следующий день, однако, я поддался на уговоры сослуживцев сходить в расположенный неподалеку от посольства бар. Полагаю, им до чертиков надоело мое отвращение ко всякому веселью — эдакая черная туча, вечно висящая надо мной. Как это ни странно, но я неплохо проводил время и даже сумел немного расслабиться. На несколько часов я почувствовал себя так, как прежде, стал почти тем же беззаботным, полным оптимизма человеком, каким когда-то был. А затем я заметил докторшу, весело смеющуюся с подругой, и наши взгляды встретились.
 Когда я подошел к стойке, она приблизилась ко мне, кажется, под нажимом своей знакомой. Спустя пару минут я сумел заставить себя вспомнить о том, как взрослому мужчине полагается вести себя со взрослой женщиной, и купил ей выпить.

 Ее звали Эмили, в этом году ей исполнился тридцать один год, она жила в Президиуме и работала врачом с тех пор, как три года назад окончила университет на Земле. Судя по всему, она являлась каким-то гением медицины и специализировалась на человеческих биотиках — особенно на L2, потому что ее старший брат, будучи L2, умер от опухоли мозга, вызванной неисправным имплантатом. С ней легко было разговаривать, но я никак не мог избавиться от ощущения, что играю роль обычного человека, говорю правильные слова, но вовсе не потому что на самом деле имею их в виду. Наверное, именно так поначалу чувствовала себя Шепард. Пережив определенные вещи, сложно притворяться, общаясь с кем-то, не имеющим подобного опыта.
 И все же Эмили оказалась очень обаятельной, и прежде чем я вернулся к своим сослуживцам, она пригласила меня на свидание. Причин отказывать ей не было, и если я и вправду хотел наладить свою жизнь, то это единственный способ для достижения поставленной цели. Я согласился, посчитав, что в любом случае, это не повредит. Конечно, она не была Дженой — никто и никогда не сможет с ней сравниться, но это не означало, что я обязан вечно таскать за собой память о ней, словно кандалы, даже не пытаясь избавиться от них.
 Если бы моя мама присутствовала на нашем свидании, уверен, она назвала бы Эмили очаровательной. Она была веселой, оживленной, немного застенчивой, но с широкой, открытой улыбкой и приятным смехом. Мы замечательно провели время, и я даже поймал себя на том, что улыбаюсь и смеюсь ей в ответ. Со стороны мы наверняка выглядели, как обычная пара на обеде. Но затем я проводил Эмили до дома — большого, красивого здания в Президиуме — полной противоположности старой квартиры Шепард, и, стоя у дверей и покусывая губу, она подняла на меня робкий взгляд, словно ожидала поцелуя.
 Так что я поцеловал ее, и это оказалось столь же волнующе, как чистка зубов. Когда я впервые целовал Джену, мне казалось, что электричество и магнетизм, зарядившие воздух между нами, притянули бы наши губы друг к другу, даже если бы мы и пытались сопротивляться. Каждое ее прикосновение отзывалось пронзающей меня нервной дрожью, и как только она наконец оказалась в моих объятиях, ее ладони, скользящие по моей коже, навечно выжгли на мне ее имя. Поцелуй с Эмили был... никаким — просто прикосновение кожи к коже с тем же эротизмом, с каким вы перевязываете рану или помогаете товарищу закрепить часть брони. Дело было не в Эмили — после того, как я отстранился, она мечтательно взглянула на меня, и ее щеки покрывал румянец. Вина полностью лежала на мне.
 Я пожелал ей спокойной ночи и ушел, ничего не пообещав. На следующий день я вызвался добровольцем на миссию, которая должна была привести меня обратно на Землю, и когда позвонила Эмили, сказал, что неожиданно появилась работа, и что мне очень жаль.
 Последнее являлось истиной — я и вправду сожалел о содеянном. Было нечестно использовать ее в качестве эксперимента, который, как я отчасти знал наперед, завершится провалом, потому что я все еще не сумел оправиться от потери Джены.

 В чем, черт возьми, заключалась моя проблема? Прошло больше года, тогда как вместе мы провели лишь месяц. Да, это были самые невероятные и незабываемые недели моей жизни, но мне следовало уже давно прийти в себя. Я думал, что Эмили поможет. Я думал, что поцелую ее, почувствую что-то внутри и осознаю, что смогу полюбить кого-то так же сильно и быстро, как Джену Шепард.
 Но разве это возможно? Эта женщина сумела занять место в моем сердце, и ни один из нас не замечал этого до тех пор, пока не стало слишком поздно. Эта часть меня хранила ее улыбку, голос, запах, имела ее форму, и лишь она одна могла поместиться там. Как я мог просто забыть ее? Зачем мне пытаться втиснуть туда кого-то другого, когда это место предназначалось только для нее?
 Четыре дня спустя я уже был на Земле в штаб-квартире Альянса — краткая передышка перед отбытием в какую-то отдаленную колонию. И вновь под проливным дождем, буквально заставляя себя делать каждый следующий шаг, я шел по зеленому газону к монументу «Звезды Земли», где в самом центре мраморной плиты было вырезано имя последнего из величайших героев Альянса, погибшего при исполнении служебных обязанностей — ее имя.
 Все, все вокруг меня было таким же, каким я запомнил год назад, когда стоял на этом самом месте в день ее похорон. Мир так изменился с тех пор, но я все еще находился здесь, не в силах выбраться из этой ямы, мечтая, чтобы она оказалась живой, а она до сих пор оставалась мертвой.
 Не обращая внимания на струи дождя, стекающие по лицу, я провел пальцами по буквам, отчаянно желая вернуть ее назад. Пусть всего на мгновение, чтобы я мог сказать ей все то, чего не сумел сказать раньше. Я знал, что веду себя, как несчастный избалованный ребенок, а не взрослый мужчина, но это все, о чем я мог думать, глядя на ее имя — свидетельство ее смерти, увековеченное в камне.

 Той ночью я заперся в своей комнате с остатками рома, купленного мною в годовщину ее гибели. Я снова упивался своим горем, позволяя боли вернуться с прежней силой, словно наркоман, получающий последнюю дозу, прежде чем завязать. Я сказал себе, что мои дела налаживаются, что происходящее сейчас — всего лишь последствия тяжелой недели, и я начну новую жизнь, когда отправлюсь на задание.
 Часы стали сливаться в одно размытое пятно; я не помнил, как, спотыкаясь, добрался до шкафчика, налил еще стакан — странно, разве бутылка уже не была пуста? — и, подняв глаза, стал рассматривать в зеркале свое отражение. С затуманенным взглядом и растрепанными волосами я выглядел именно так, как себя чувствовал.
 Я знал, что пьян, даже несмотря на ускоренный метаболизм биотика. Знал, что когда увидел в зеркале ее — стоящую позади меня и смотрящую в глаза моему зеркальному двойнику — это было плодом разыгравшегося под воздействием спиртного воображения. Я зажмурился, решив, что мне все равно, а когда открыл глаза, она находилась рядом, словно никогда и не покидала меня. Моя рубашка, надетая на ней, соблазнительно оголяла плечо и оставляла обнаженными ноги, открывая вид на сильные бедра, обтянутые черной тканью белья, которое она носила под формой.
 Я знал, что если обернусь, ее не окажется там. Она была лишь галлюцинацией, то обретающей резкие черты, то теряющей четкость, и ничем иным. Но я никогда не видел ее более прекрасной. Пусть даже сейчас она хмурилась, глядя на меня.
— Какого черта ты вытворяешь, Аленко? — недовольно спросила она с нотками металла в голосе, который я уже давно слышал лишь от ВИ или в своих снах.
— Напиваюсь, — с трудом ответил я заплетающимся языком, прекрасно осознавая, что разговариваю сам с собой, но, решив, что раз уж рядом никого не было, то мне все равно. — Я пью, потому что невыносимо скучаю по тебе, Джена. И каждый раз, когда вспоминаю, что тебя больше нет, мне становится нестерпимо больно.
— И ты полагаешь, это поможет? — поинтересовалась она, склонив голову и уперев руки в боки, словно бранила меня. — Ты и правда считаешь, что напиваясь моим любимым ромом, облегчишь себе жизнь? В конце концов, это просто грубо с твоей стороны, раз уж меня нет рядом, и я не могу составить тебе компанию.
— Но почему тебя нет рядом? — спросил я требовательно, будто ребенок, желающий получить иной ответ на вопрос, который уже давным-давно решен; словно подросток, жалующийся на несправедливость жизни.
— Потому что я мертва, идиот. — Она скрестила руки на груди, и выражение ее лица смягчилось — точно так же, как и всегда, когда мы с ней оставались наедине. — Ты знаешь это. Ты знаешь это уже более года, но до сих пор ведешь себя так, словно если будешь оплакивать меня достаточно усердно, то сумеешь каким-то волшебным образом вернуть к жизни. Но как бы ты ни старался, я останусь мертвой, а ты — несчастным. Только взгляни на это, — она взмахнула рукой, указывая на зеркало, в которое я таращился. Ее голос доносился до меня, будто через слой ваты, а стоило мне сфокусировать взгляд, как ее очертания начинали размываться. Я налил еще один стакан из неожиданно оказавшейся наполовину полной бутылки и осушил его — я не был готов к тому, чтобы галлюцинация исчезла. Еще нет.
 Джена подошла ближе — теперь она стояла всего в метре позади меня, я мог бы поклясться, что, вдохнув, почувствовал запах пряной ванили на кончике языка.
— Но я не могу перестать думать о тебе, — признался я. — Как мне сделать это, когда мы все оставили незавершенным?
— Как будто это был мой выбор, — проворчала она. — Меня, черт побери, выкинуло в космос! Я мертва, а ты жив, но ведешь себя так, словно хотел бы поменяться со мной местами. Тебе следует перестать таскать за собой мой призрак. Это глупо.
 В том уголке моего разума, который еще помнил, что все это лишь галлюцинация, возникла мысль, что мое же собственное подсознание слишком жестоко. Возможно, я просто смертельно устал от всего этого.
 Вздохнув, я ответил:
— Просто... я думаю только о том, что мы могли бы иметь.
 В этом и заключалась проблема: я только привык к мысли, что она моя, только начал осознавать свои чувства, когда ее отобрали у меня.
— Я влюблялся в тебя, знаешь? Я понятия не имел, что собой представляли наши отношения, или какое будущее нас ожидало, но это не тревожило меня, потому что я был так счастлив просто находиться рядом с тобой. Ты хоть представляешь себе, чего мне это стоило? Игнорировать правила, устав, не думать о последствиях? Но я делал это ради тебя; я пошел бы за тобой куда угодно.
— Я знаю, — тихо ответила она; ее голос звучал приглушенно, словно издалека. — Пусть и никогда не говорила этого, я знала. Но я также знаю, что бессмысленно сейчас изводить себя мыслями о том, что могло бы быть. Ты потерял год своей жизни. И да, возможно у нас могло что-то получиться, возможно, что-то замечательное, но этому не суждено сбыться. Ни сейчас, ни потом. Никогда. И тебе это известно.
 Я медленно кивнул в ответ, словно движение причиняло боль, а затем всмотрелся в ее прекрасные янтарные глаза, и слова сами начали срываться с моих губ:
— Все произошло так неожиданно, Джена. Если бы ты просто ушла, думаю, я справился бы. Я смог бы смириться с тем, что ты решила двигаться дальше, или с тем, что происходящее между нами каким-то образом было ошибочным. Но ты погибла, словно тебя оборвали на середине фразы, и столько всего осталось незавершенным.
 Джена сделала еще один шаг вперед; опустив взгляд, она принялась нервно теребить пальцы. В глазах у меня поплыло, и она на мгновение исчезла, словно изображение на видеозаписи дурного качества. «Слишком рано», — подумал я — мне хотелось, чтобы наваждение продлилось хоть чуть-чуть дольше.
— По крайней мере так, — начала она неуверенно, — тебе не пришлось переживать то, что я не люблю тебя, что ты наскучил мне, что я бросила тебя или ушла к другому — все то, чем я могла причинить тебе боль. Тебе никогда не придется познать суровую реальность любви к кому-то столь ущербному, как я. Ты навсегда запомнишь меня такой, — она развела руки в стороны, иллюстрируя свои слова, и сердцу стало тесно в груди, как только я вспомнил, какой теплой и реальной она была в моих объятиях. — Я погибла, зная, что кто-то вроде тебя по-настоящему, искренне заботится обо мне. Это многого стоит. Я окончила свою жизнь, будучи счастливой.
 Я улыбнулся этим словам, тому, какой создал ее мой пьяный разум. «Не смей жалеть меня», — сказала Джена однажды, отметая все банальности, которые я мог бы наговорить ей. Что ж, она доказала свою точку зрения. Интересно, сможет ли мое подсознание выдать еще один мудрый ответ?
— Когда я перестану страдать? — спросил я, уже зная, что она скажет, но мне нужно было услышать эти слова именно от нее.
— Когда позволишь себе, — просто ответила она, чуть склонив голову набок, — и не раньше. Только когда ты смиришься с тем, что я не вернусь. Только когда отпустишь меня.
— И как же мне сделать это?
— Откуда, черт возьми, я знаю? — пожала она плечами. — Мне больше не надо волноваться о подобных вещах — я мертва, помнишь? Я обрела покой. Ты — нет, но мне очень бы этого хотелось. Я желаю, чтобы ты жил дальше и гордился воспоминаниями обо мне, вместо того, чтобы таскать их за собой, как якорь.
— Я тоже этого хочу, просто... Мне жаль, что я не сумел попрощаться, что не смог поцеловать тебя в последний раз.
— Последний раз, да? — Игривый огонек зажегся в ее глазах, и я вспомнил последнюю ночь, проведенную в ее квартире; то, как она смеялась, почти хихикала, когда я, руками удерживая ее бедра на месте, спускался вниз, к ее животу, оставляя поцелуй за поцелуем на ее коже.
 Те дни, что мы провели вместе, были восхитительны. Она являла собой пламя столь яркое, что мне с трудом верилось в ее существование. На короткое время она принадлежала мне, а я — ей, и это было великолепно. Но сейчас все кончено, и я должен двигаться дальше.
 Глядя в зеркало, я заметил, что она подошла еще ближе — так, что происходи все это на самом деле, мне не составило бы труда дотронуться до нее.
 Я зажмурился и повернулся, ощущая призрачное касание ее ладоней к своей груди. С невероятной отчетливостью я вспомнил мягкость ее губ, и пред глазами встало удивительно четкое воспоминание о последних мгновениях, проведенных нами вместе; я практически ощущал ее запах.

 Я резко открыл глаза в тот момент, когда ударился о пол возле кровати. Падая, я уцепился за простыни и наполовину стянул их с постели.
 На улице — там, где еще недавно не было ничего, кроме тишины, — до сих пор шел проливной дождь. Сбитый с толку и все еще очень пьяный, я ухватился за край стола и умудрился сесть, стараясь справиться с головокружением. Я не мог чувствовать ее запаха, понял я неожиданно, потому что она была мертва. Даже галлюцинация оказалась лишь сном.
 Только тогда, год спустя, я наконец осознал, что ее больше нет, что она никогда не вернется назад, как бы сильно я этого ни хотел, как бы ни мечтал и как бы ни надеялся. С какой-то мрачной решимостью я добрался до окна и распахнул его. Перегнувшись через подоконник, я позволил ледяной воде смочить волосы и течь по щекам, буквально заставляя меня вернуться к жизни. Я закрыл глаза, глубоко вдохнул свежий, холодный воздух, а затем, вот так просто, отпустил ее.
 Проснувшись следующим утром, я почувствовал себя так, словно очнулся от комы.