Горсть Пыли. Глава 49. Отупляя чувства

Ей тридцать три.

Что-то должно случиться (что?). Они (кто?) планировали это событие вот уже несколько месяцев (когда?). Ей просто нужно вспомнить (как?). Ей просто нужно вспомнить, что это (почему? почему? почему?).

Она знает, что одета неподобающим образом, и времени на то, чтобы переодеться, нет, но ни привычного сильнейшего разочарования, ни неодобрения не отражается на лице ее приемной матери. Нет. Это ожидание. Время танцевать, возможно, с друзьями ее приемного отца. На званые обеды, устраиваемые ее приемными родителями, приглашаются только очень важные люди.

(Но эта вечеринка не их, так? Это ведь она устроила ее, верно? Разве не должна она быть способной...)

Она внутренне подбирается, готовится. Она может сделать это. Турианец будет первым — тот, со сложными белыми метками. Седоволосый человек с добрыми глазами и шрамами. Огромный кроган с большущим горбом и лицом, также покрытым шрамами. (Так много шрамов. Все они в шрамах, все испуганы, все сломлены.) Она должна потанцевать с каждым из них. От нее ждут именно этого. Так ей сказали.

(Что прикажете сделать?)

Она всегда выполняет приказы.

Прежде чем она успевает сдвинуться с места, турианец становится между ней и ее приемной матерью. Другой турианец — не тот важный, с которым она собиралась танцевать. Голубые метки на его лице того же оттенка, что и цвет ее платья, и на мгновение ей кажется, что она знает его имя, она практически находит слова — пусть это прекратится, сделай так, чтобы это прекратилось, не заставляй меня возвращаться назад, я не знаю, что реально, когда я там...

Но стоит ей только вдохнуть (она не может дышать), приготовиться заговорить, как слова растворяются, будто дым, будто призраки, будто шепот мертвых, оставляя после себя только холод, и розы, и дождь... Сейчас идет дождь? Здесь так часто идет дождь — все время идет дождь... Идет дождь, льет дождь — и другие слова, чужие слова. Приказы.

Теперь она помнит. Она помнит, что должна сделать.

(Тебе здесь не место).

Слушай, слушай, слушай.

(Тебе нужно уходить. Давай, давай, давай!)

Сломать, вывихнуть, свернуть.

Совсем другой танец.

Она оружие.

Направь ее и выстрели.

Миссия всегда первична, а турианец с голубыми метками стоит у нее на пути. Ее приемная мать улыбается.

***

— Что ты с ней сделала?

— Мы просто разговаривали. Она вела себя... неустойчиво. А потом случилось это.

— Чушь. Шепард? Шепард, послушай меня. Послушай. Я не знаю, что, черт возьми, происходит, но...

— Возможно, она... не в себе.

— Возможно, я просто убью тебя, а потом уже стану задавать вопросы. Что ты с ней сделала?

***

Ей тридцать три.

(Или тридцать один? Считаются ли годы, в течение которых она была мертва? Нет, не думай об этом. Не думай о мясе и трубках. Не думай о звездах, бесконечном падении и холоде. Не думай о...)

Убивать турианцев трудно. Она знает, как это делать. Ей известны по крайней мере полдюжины способов умерщвления представителя любой расы, каждой расы. С оружием это проще. Она тянется к пистолету на бедре, потом к тому, что спрятан у нее на спине, но не находит ничего. Это неважно. Она сама оружие. Направь и стреляй. Одна цель, две. Три. Сломать, вывихнуть, свернуть.

Она готовилась к этому. Ее готовили к этому.

«Ты хорошо попадаешь в цель, — как-то раз сказал ей инструктор (Где? Когда?). Она не помнит его имени, но помнит, как горда была, что он отметил ее, одобрил ее. Тогда одобрение казалось ей важным (Ты все сделала правильно, девочка). — Но сможешь ли ты посмотреть через прицел жертве в глаза и после этого нажать на спусковой крючок?»

Она смогла. Не без труда. Ее преследуют все эти глаза. Они следят за ней с деревьев. Они шепчутся, когда она спит.

(Боже, кажется, минуло несколько столетий с тех пор, когда я в последний раз просто сидел).

Сейчас на нее внимательно смотрят голубые глаза. Ей не избежать этого. Он не является ее целью, но его испытующий взгляд заставляет ее нервничать. Он видит слишком многое. Его рот двигается. Его жвалы шевелятся. Это первый шаг — она знает — схватить за жвалы, оттянуть их назад, вывернуть, сломать.

Пока он будет приходить в себя после этого, она переключит внимание на шпоры. Шпоры — слабое место; любое их повреждение причиняет практически невыносимую боль. Его шпоры даже не защищены броней. Если она схватит его за воротник и со всей силы ударит ногой по одной из них, то наверняка сумеет сломать ее. Сначала правую, затем левую. Свихнуть его шею будет непросто, однако она всегда была сильнее, чем казалась. Никто никогда не ожидал от нее такого. Когда надо, она может быть призраком. Она может быть тенью. Именно благодаря этим умениям ей удалось выживать так долго. Сломать, вывихнуть, свернуть. Уйти. Найти цель. Одну, вторую, третью.

(Нет. Не его).

Он ничто.

(Не его).

Это приказ, солдат!

(У твоего парня есть для тебя приказ. У твоего парня...)

У нее есть имя. Этот турианец повторяет его. Снова и снова. Это неправильно. Она оружие. Только лишь оружие. Оружию не дают имена. Их используют. Используют и выбрасывают. Она знает, как убить его. Сломать, вывихнуть, свернуть.

(Не. Его).

Она не может дышать.

(Пусть это прекратится, сделай так, чтобы это прекратилось, не заставляй меня возвращаться назад, я не знаю, что реально, когда я там).

Оружие также не дышит.

Каждая мышца в ее теле кричит, каждый нерв объят огнем. Каждая клеточка приказывает ей СЛОМАТЬ, ВЫВИХНУТЬ, СВЕРНУТЬ. Руки болят от желания действовать. Сначала турианца с белыми метками. Затем седого старика. Огромного крогана. Кроган убьет ее, но к тому моменту это уже не будет иметь значения. Ее работа будет выполнена. Миссия завершена.

Миссия. Миссия всегда первична.

Она знает, что должна делать.

***

— Какого хрена здесь происходит? Что, вашу мать, с ней такое? Дерьмо, Шепард, лучше бы тебе сейчас не заваривать кашу с гребаным Троянским конем, подарком от Гриксуса.

— Подарком от... черт, Шепард. Вот почему она заставила тебя следить за собой?

— Ну, мне уж точно не доставляет радости наблюдать, как вы двое строите друг другу глазки. Я думала... дерьмо. Я думала, что с ней все будет в порядке.

— С ней все в порядке, в порядке.

— Нет. Далеко не в порядке.

— Идите к чертям, леди. Эй, кто здесь надменная стерва с гребаными суицидальными наклонностями?

***

Ей тридцать три.

(Или, может быть, три? Ведь тогда ее создали заново, с нуля и скрепили кибернетикой и надеждой. Мясо и трубки. Насколько она настоящая? Как долго она была жива? Как долго была мертва? Ей не хочется думать о видении, в котором ее лицо все удаляется, удаляется, падает вниз, но она видит это, видит это постоянно. В ее глазах горит ненависть — в глазах женщины, которая выглядела, как она, но не была ею, не была. Может быть, в ее глазах стояли слезы. Эти глаза тоже преследуют ее. Этот голос шепчет. Ей было три. Ей было три, и она никогда не знала счастья, никогда не была в безопасности, ни разу. Ни разу. А потом она умерла, и никто не захотел возвращать ее. Она того не стоила).

Идет дождь. Льет дождь.

Пришло время.

Старик храпит.

Турианец. Человек. Кроган.

Он упал с кровати и ударился головой.

Что прикажете сделать?

Убить. Убить турианца. Убить адмирала. Убить крогана. Погибнуть в процессе.

И он не смог подняться утром.

***

— Эй, Шеп, мы... ладно, я не для того так трудилась, чтобы ты подпирала стену весь...

— Не сейчас.

— Что проис...

— Никто, черт возьми, не понимает. Кроме, возможно, белобрысой стервы, но она молчит.

— И это не изменится.

— Посмотрим, как ты запоешь после знакомства с моей биотикой. Или со стеной после того, как я впечатаю тебя в нее.

***

Ей тридцать три. Ей тридцать один; ей три. Она одновременно находится в двух разных местах. Может, больше, чем в двух. Это не должно быть возможно, но она всегда совершает невозможное, разве не так? Не так? На ней надето голубое платье. Пока что оно не покрыто пятнами крови, но скоро это изменится. Будет не так ужасно, как на белой ткани. По крайней мере, турианская кровь синяя — вряд ли станет сильно выделяться. Вряд ли станет. Она оружие.

(Жертва).

Женщина показывается из-за спины ее приемной матери. Она взрослая, но одета в пышное детское белое платье и гольфы. Один гольф натянут, а другой спустился до щиколотки. Ее волосы должны были быть собраны в хвост розовой лентой, но вместо этого темной мягкой занавесью обрамляют лицо. Волосы не скрывают ее выражения — она хмурится. Не разочарованно, а просто печально. Очень, очень печально.

Она опускает взгляд и смотрит на свою ладонь, ожидая увидеть на ней пропавшую ленту, но на ее коже ничего нет.

«Пора?»

Женщина улыбается, и ее улыбка еще печальнее, чем выражение лица.

«Не знаю, Шкипер. Это ты мне скажи. Ты закончила?»

Она отрицательно качает головой, сама не зная наверняка, отвечает ли этим жестом или же отказывается отвечать.

«Хочешь, я тебя подтолкну?»

И снова она качает головой, но не может сказать, почему, не может сказать, что это означает.

«Шкипер, у тебя носом идет кровь».

Она дрожит.

«Тебе нужно уходить. Ты не сможешь помочь мне».

«Шкип...»

Медленно, очень медленно она наклоняет голову и шепчет: «Скажи мне что-нибудь истинное».

Турианец содрогается. Она чувствует это. Будто бы она уже сломала его. Может быть, так оно и есть.

Ты оружие.

(Что прикажете сделать?)

Скажи мне что-нибудь истинное.

Ты миротворец.

(Ты все сделала правильно, девочка).

Скажи мне что-нибудь истинное.

А они хорошо над тобой поработали, не правда ли?

(Тебе здесь не место).

Слушай, слушай, слушай.

«Миссия первична. Миссия всегда первична».

Когда она снова смотрит вперед, женщина в детском платье уже исчезла. Она одна. Пора идти домой. (Ее родители будут так волноваться. Они так разозлятся и наверняка будут напуганы, и ее ждут большие неприятности).

Она медленно поднимает руки. Чересчур медленно — он поймет, что она собирается сделать, если она не начнет шевелиться быстрее. Он слишком хорошо ее знает. Он знает ее лучше, чем кто-либо еще. Во всей вселенной нет никого...

Она тянется к его жвалам. Он отвлекается и наконец-то отводит от нее свой внимательный взгляд, оглядывается через плечо на то место, где стояла женщина в пышном белом платье.

Еще одна женщина появляется — почти такой же призрак, как и прошлая. Она выглядит неправильно — она слишком худая, длинные когда-то волосы коротко острижены, бледная кожа покрыта синяками. Но глаза точно ее, и они тоже голубые и внимательные.

«Остановись», — говорит женщина. Приказывает.

Она останавливается; руки замирают на полпути к жвалам турианца. Она хорошо выполняет приказы.

«Прости меня, Шепард».

Простить за что?

«Так не должно было случиться».

Как обычно.

Женщина поднимает руку; большой палец направлен вверх, два других — вперед, так что ладонь похожа на пистолет. Она взводит его. Стреляет.

Мир темнеет, будто кто-то нажал на выключатель; она думает: «все чудесатее и чудесатее», и ей хочется смеяться. Или плакать. Вместо этого она просто падает.

***

Шепард упала. Не так грациозно, как на видео, не так красиво. Казалось, что кто-то неожиданно и резко ударил ее под колени сзади, и если бы Гаррус не протянул к ней руки в отчаянной попытке остановить ее падение, он знал, она растянулась бы на полу, неловко раскинув конечности, подобно марионетке без кукловода. Он поймал ее, прежде чем она ударилась головой о пол, прежде чем она вывихнула челюсть, или разбила нос, или прикусила язык. Она никак не отреагировала. Не пришла в себя. Она едва дышала.

Прижимая ее к себе, Гаррус развернулся, все еще стоя на одном колене, в попытке укрыть ее своим телом. Все произошедшее заняло считанные минуты, какие-то мгновения. Люди вокруг продолжали смеяться, пить, танцевать, не имея понятия о том, что только что случилось. Он надеялся убраться отсюда, прежде чем кто-то заметит, прежде чем неизбежная волна ужаса и вопросов прокатится по толпе. Джек держала Мойру за локоть, и пальцы ее слегка светились голубым. Касуми находилась по другую ее руку с включенным инструметроном.

Гаррус смотрел только на неожиданных гостей. Лиару он, конечно же, узнал сразу. Другой оказалась незнакомка — незнакомка? — болезненно худая женщина с торчащими в разные стороны неровно остриженными темными волосами. Ее кожа была так бледна, что он видел каждую венку, словно нанесенную на карту реку, а под голубыми глазами залегли тени, свидетельствующие о чем-то гораздо худшем, нежели переутомление — синяки, появляющиеся вследствие усталости, не желтеют по краям. Он узнал поднимающуюся в душе ярость — холодную, расчетливую, уже требующую отмщения — еще до того, как узнал женщину.

— Миранда, — проговорил он.

Тяжело опираясь на Лиару, Миранда кивнула в знак приветствия. Увидев его, она не улыбнулась, но облегчение отразилось на ее заострившемся лице.

— Хорошо, — сказала она не к месту. Испытываемая ею боль лишила ее голос привычной мелодичности, делая его хриплым и почти таким же неузнаваемым, как и ее внешность. — Я опасалась, что это не сработает.

Выражение на лице Мойры изменилось — теперь на нем читались гнев и страх. Гаррус видел, как она сделала несколько шагов вперед, вырываясь из захвата Джек.

— Нет, — прорычала она неожиданно яростно, ничем больше не походя на ту прежнюю собранную и холодную женщину. — Ты не заберешь то, что принадлежит мне.

Удерживая Шепард, Гаррус не смог противостоять атаке Мойры, но Джек опередила его; едва видимое голубое сияние полыхнуло в полную мощь. Мойра дернулась раз и замерла, широко раздувая ноздри; ее распахнутые глаза казались дикими.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — требовательно спросила Джек. — И какого хрена с тобой случилось?

Миранда сглотнула, собираясь ответить, но в этот момент тихо заговорила Лиара, и ее лицо не выдавало ровным счетом ничего.

— Это... очень запутанная история. Лучше рассказывать ее в более приватной обстановке, где будет меньше подслушивающих ушей и жадных до зрелищ глаз.

В данный момент Гаррусу не терпелось узнать ответы, но он понимал, что Лиара права.

— Веди Калахан, — велел он Джек. — Следи, чтоб она молчала. Касуми, постарайся уберечь наши спины от варренов. У вас есть транспорт?

Лиара кивнула. Казалось, Миранда хотела сказать что-то еще, но покачнулась; ее кожа приобрела зеленоватый оттенок.

— Мне жаль, Гаррус, — произнесла она. — Я не смогла придумать ничего лучшего. Ничего лучшего.

Он встал, поднимая Шепард. Ее безжизненное тело прильнуло к нему, будто бы она всего лишь устала или выпила слишком много.

— Не здесь, — сказал он, хотя больше всего на свете ему хотелось спросить: что, Миранда, что ты сделала?

Судя по ее измученному взгляду, он заключил, что вряд ли ему понравится ответ.