Горсть Пыли. Глава 39. Журчание воды

Она знает, что это сон, но он, однако, отличается от ее обычного кошмара. Этот сон одновременно более старый и новый. Деревья и одиночество, и ощущение западни смешались в круговерти боли, холода и погребенных секретов, которые она предпочла бы не ворошить.

Идет дождь. Здесь часто идут дожди, так что запах сырости никогда до конца не исчезает. На Мендуаре каждый дождь являлся радостным событием, здесь же непогода вызывает у нее раздражение. Тишину нарушает лишь шуршание капель по опавшей листве и влажной земле. Когда же она напрягает слух, чтобы уловить шепот призраков, то слышит только завывание ветра. Она стоит на незнакомой тропе из белого гравия, по бокам которой виднеются опустевшие к зиме клумбы. Несмотря на туман, порожденный дождем, она не видит привычных силуэтов призраков, танцующих вне ее досягаемости. Она ежится.

Она идет, бесшумно ступая по гальке обутыми в армейские ботинки ногами; старая привычка. Когда требуется, она и сама может быть призраком, тенью, терпеливой и тихой; может с ничего не выражающим лицом продумывать пути отступления. Они разглядели это в ней сразу же. Они узнали это прежде нее самой. То, что она считала недостатком, они ценили как достоинство и использовали это. Развивали, превращали в оружие. Они превратили в оружие и ее.

В конце тропы она найдет свою тихую гавань — крошечный стеклянный домик, давно заброшенный в окружении разросшегося сада. Там никогда не пахнет дождем, только свежестью и жизнью, и дикой природой. Она ценит это. Или правильнее будет сказать «ценила»? Прошло так много лет с тех пор, как она в последний раз видела стеклянный домик, и сейчас он кажется ей весьма подходящим местом назначения. Она не может развернуться и знает это. Она не может вернуться тем же путем, каким пришла сюда.

Оказавшись наконец на пороге, она замечает, что не одна. Изнутри льется приглушенный свет. Кто-то жжет ее свечи, кто-то прячется в ее тайном жилище. Жар внезапно охватившего ее гнева практически заставляет ее забыть о бесконечном дожде, но прежде чем она успевает ворваться внутрь и накинуться на незваного гостя, дверь открывается.

Она знает эту девушку — видела ее в разных зеркалах, в разных снах. Она молодая и миловидная (они разглядели это в ней сразу же, они узнали это прежде нее самой, и, ох, они хотели использовать это, развить, превратить в оружие, превратить в оружие ее), даже несмотря на шрам, пересекающий левую бровь, и горе, плещущееся в ее серо-зеленых глазах.

(Всегда ли ее глаза были такими печальными? Всегда ли ее губы были так скривлены? Неужели она каждому позволяла увидеть свое разбитое сердце? Почему никто не сказал ей об этом? Почему никто не помог ей?)

«Входи, — говорит девушка и оглядывает ее с головы до ног, при этом на ее лице отражается неодобрение. — Ты одета неподобающе. Что ж, с этим уже ничего не поделаешь: у тебя нет времени переодеваться».

Она не будет спорить, но уж кому не следовало бы говорить о внешнем виде, так это самой девушке: ее когда-то белое платье запачкано грязью, а на животе темнеет пятно, которое может являться только кровью. Ничто другое не оставляет пятен такого цвета. Ничто другое не оставляет пятен навсегда. Девушка передвигается медленно, будто бы у нее что-то болит, но она не знает, что именно. За ее босыми ногами тянется цепочка кровавых отпечатков. Розовая, покрытая ржавыми зловещими пятнами лента, повязанная на ее ладони, трепещет на сквозняке, порожденном открытой дверью.

«Неподобающе для чего?»

Девушка останавливается и бросает на нее испепеляющий взгляд.

«Для вечеринки, разумеется. Уже почти пора».

«Я не иду ни на какую вечеринку. И тебе не следует, если жизнь дорога».

Девушка натянуто улыбается и проводит рукой по рыжим волосам, взъерошенными прядями спадающим до самой талии. Это жест настолько знаком, что понимание этого причиняет боль. Сейчас она сожмет переносицу, а затем покачает головой — все это означает, что она раздражена, что она не знает, что делать дальше, хотя и притворяется — о, она так старается притворяться.

«Конечно же, идешь, — говорит она. — У тебя нет выбора».

«У меня всегда есть выбор».

Девушка начинает смеяться — отрывисто и неожиданно, что заставляет ее поспешно прижать ладони к животу в попытке остановить дальнейшее кровотечение.

«Это ты так думаешь», — заявляет она, а затем вздыхает и начинает теребить подол платья. Одна из хрустальных бусинок остается в ее пальцах, и девушка хмуро кидает блеснувшее искрой украшение куда-то назад в растительность. «Прости за то, что я так вела себя в прошлый раз, я была сама не своя. Все дело в других… я не ожидала их. Им не следовало там находиться. Но, с другой стороны, тебе тоже не следует быть здесь, однако вот она ты».

Девушка указывает на стол, сервированный на двоих. Две чашки явно из разных сервизов стоят по обе стороны от тарелки, полной отсыревшего печенья — точно такого же, как делала ее мать. Неохотно она опускается на стул. Как хозяйка званого обеда, девушка в окровавленном платье садится на второй. Чай, который она разливает, не дымится. Да и пахнет он неправильно — цветами. Этот запах тяжелый, удушающий — возможно, роз и гардений. Слишком сильный. Она морщит нос и старается не раскашляться.

«Ты не чувствуешь запаха?» — спрашивает она. Девушка приподнимает брови и отрицательно качает головой, поднося напиток ко рту. Отпив глоток, она опускает чашку, и ее губы покрыты кровью. Запах становится еще насыщеннее. «Погоди, что-то… тут что-то… разве ты не ощущаешь?»

«Она велела мне сказать тебе кое-что, — говорит девушка. — Она хочет, чтобы ты знала: она сожалеет».

Она удивленно моргает в ответ на неожиданную смену темы.

«Кто? Сожалеет о чем?»

«Увидишь».

Стены стеклянного домика начинают дрожать, будто бы от грома, будто бы саму землю сотрясает землетрясение или же приближающийся к поверхности молотильщик.

«Тебе нужно выбираться отсюда», — говорит она, вскакивая на ноги и ища оружие. Однако все ее кобуры пусты, и пальцы находят только воздух.

«Я же говорила, — произносит девушка уныло, — ты не одета для вечеринки».

В этот момент, словно бы снаружи прогремел взрыв, стеклянные стены мириадами осколков врываются внутрь, раня ее ничем не защищенные щеки. Она едва успевает отвернуться, чтобы не лишиться глаз. К счастью, большую часть ее тела защищает броня. Девушке же не так везет: ее платье превращается в лоскуты шифона, покрытые новыми пятнами крови; она оборачивается, и становится видно, что в кожу ее лица вонзилось множество осколков, а рыжие волосы потемнели, приобретая зловещий оттенок багрового.

«Беги! — кричит она девушке тем голосом, который обычно заставляет новичков вскакивать и нестись сломя голову. — Давай, давай, живее!»

Но девушка продолжает стоять и смотреть; кровь течет по ее обнаженным рукам, собираясь бусинками и капая с кончиков пальцев — кап-кап-кап — словно дождь, барабанящий по опавшей листве, словно слезы, словно смерть.

«Я не могу, — отвечает она. — И ты тоже не сможешь, ты просто пока не знаешь об этом. Ты просто не помнишь».

***

Шепард проснулась, ловя ртом воздух и пытаясь стряхнуть с волос несуществующие осколки стекла, и далеко не сразу обратила внимание на приятное тепло, которое дарило тело турианца, прижавшееся к ее спине.

— Эй, все в порядке, — низким и сонным голосом заверил ее Гаррус, но ее сердце продолжало неистово колотиться о грудную клетку.

«Ты просто не помнишь, ты просто не помнишь, ты просто не помнишь».

Гаррус принялся поглаживать ее по спине.

— Ты дрожишь, — сказал он, словно бы объясняя причину своей близости. Как будто это ей необходимо объяснение. Но тепло его тела было знакомым и приятным, и каким-то образом правильным. Шепард отдалась во власть этого тепла, прижимаясь ближе и стараясь изгнать из памяти запах цветов, дождя и крови. Гаррус же пах приятно — оружием, металлом и чем-то, что в ее представлении ассоциировалось только с ним. — Кошмар приснился?
— Да, — ответила она. — Настолько ужасный, что, думаю, с меня хватит сна. Если хочешь, засыпай.

Шепард не столько услышала, сколько почувствовала его ответный смешок. Ох, она любила это ощущение — почти так же сильно, как ощущение его рук и его близости.

— Это бессмысленно. Уверен, в любой момент Джокер известит нас о том, что до посадки остался час.

Повернув голову, Шепард попыталась улыбнуться ему и даже по большому счету преуспела в этом. Однако Гаррус не поверил в ее искренность. Озабоченно шевельнув жвалами, он предложил:
— Хочешь обсудить этот сон?
— Не особенно.
— Следует ли нам его обсудить?

На этот раз на ее лице появилась настоящая улыбка.

— Возможно. Но поскольку я сейчас по скорости передвижения не смогу соперничать даже с черепахой, мне потребуется все оставшееся в нашем распоряжении время, чтобы привести себя в порядок.

Опершись на локоть одной руки и оставив вторую на спине Шепард, он предложил:
— Нужна помощь?

Она усмехнулась.

— Если я скажу, что нет, ты спросишь, следует ли тебе настоять?
— Вероятно. Прецедент уже существует.
— Предлагаешь потереть мне спинку, Вакариан? Ведь мы оба знаем, что обычно это приводит к тому, что наши сборы, наоборот, затягиваются.

Эта шутка — намек — соскользнула с ее губ так же легко, как обычно, как прежде. Она замерла, ожидая его реакции, страшась ее. В течение прошлой недели в их отношениях наметился прогресс — гораздо более заметный, чем она надеялась, чем могла предвидеть в самые пессимистичные моменты, когда просыпалась, только чтобы обнаружить, что ее вселенная накренилась под совершенно неожиданным для нее углом. Но они еще не достигли стадии шуток о длинных руках и гибкости, что неудивительно, учитывая, что они еще не достигли той стадии, на которой проверяются длина рук и гибкость. Этой фразой в сложившейся ситуации с легкостью можно быть наломать дров, но снявши голову, по волосам не плачут.

Не то чтобы ее гибкость в данный момент могла кого-то впечатлить. Доктор наверняка будет недовольна физическими нагрузками и станет давать зловещие прогнозы касательно времени выздоровления.

Гаррус наклонил голову и уткнулся лицом ей в шею — его своеобразный способ просить прощения, сообщить ей, что он не готов. Но в то же время этот жест был интимным и утешающим, и настоящим. И сейчас это ощущалось правильным.

Садясь, Шепард коснулась его руки и сказала:
— Но спасибо за предложение. Посмотрим… э… как мне удастся самостоятельно натянуть штаны, учитывая негнущуюся спину.

Упершись ладонями в матрас, она встала. Сломанные кости срослись, и доктор дала ей карт-бланш несколько дней назад, но травмы, полученные на «Валианте», все еще оставались свежими, когда они приняли последний бой на Земле. Два серьезных перелома менее чем за полгода давали о себе знать, независимо оттого, насколько укрепленными были ее кости, ее кожа и мышцы. Левое бедро и правое колено до сих пор болели, и ей приходилось передвигаться очень медленно, чтобы не хромать и избежать падения. Физиотерапия — дело тяжелое, но необходимое. По крайней мере на следующие двадцать четыре часа ей требовалось выглядеть так, чтобы никто не заподозрил, что она в ней нуждается. Где бы ни прятались ее враги, они должны увидеть ее сильной. Она предстанет перед ними с высоко поднятым подбородком, расправленными плечами и на обеих ногах, которым полагалось бы еще несколько месяцев заживать. Пусть они гадают. Пусть трепещут.

Она фыркнула. Возможно, ей следует все же сосредоточиться на том, чтобы хотя бы не упасть. Если она не упадет, это будет замечательно.

— Все в порядке?
— Да, просто тешу свое самолюбие.

Уверенная в том, что ноги выдержат ее вес, она оперлась ладонью на стенку аквариума и сделала пару шагов. Она плохо спала, и колено болело сильнее обычного; если ей повезет, то горячая вода в душе поможет. Ее каюта еще никогда не казалась настолько огромной, и Шепард знала, что в течение этого дня ей придется пройти во много раз больше.

Спустя несколько мгновений Гаррус сел и занялся своей обычной гимнастикой — разминкой шеи и плеч, призванной привести в порядок мышцы, затекшие вследствие ночи, проведенной на неудобных для турианца плоском человеческом матрасе и подушке. Шепард остановилась, держась рукой за прохладную стенку аквариума, и покачала головой. Глупый недосмотр. Ей бы следовало найти для него что-нибудь давным-давно, еще в те времена, когда на Цитадели были чертовы магазины, продающие такие вещи, как турианские подушки. Но он никогда не жаловался, а ее мысли занимали несколько тысяч других проблем. И хотя он всегда следил за тем, чтобы она высыпалась — или, вернее, спала хоть немного, — она не сделала ничего, чтобы ему было удобно.

«Кое-что, — пообещала она себе, — кое-что должно измениться».

Прежде чем она успела извиниться, он недоуменно склонил голову и спросил:
— Шепард? Что такое… черепаха? И почему ты должна с ней соперничать?

Ох, какой удар по ее самолюбию! Шепард рассмеялась так сильно и неожиданно, что Гаррусу пришлось вскочить и бегом броситься к ней, чтобы не дать ей упасть и удариться головой о ступени. Она позволила ему помочь ей дойти до двери ванной и в благодарность поцеловала его в плечо, просто потому что не смогла достать выше, не поднимаясь на цыпочки. Он наклонился, чтобы облегчить ей задачу во второй раз.

— Кричи, если понадобится помощь, — с улыбкой велел Гаррус. — Я не переживу стыда, если мне придется докладывать адмиралу, что коммандер Шепард утонула в собственной ванной во время моего дежурства.

Шепард слегка пихнула Гарруса, не перенапрягая недавно сросшиеся кости, и скрылась за дверью под аккомпанемент его смеха.