Горсть пыли. Глава 4. Ворох разбитых воспоминаний

Ей пять лет.

Она прячется под столом... нет, в уголке кладовой — да, в уголке кладовой — стараясь изо всех сил не чихнуть: рядом с ней стоит надорванный пакет с мукой, и всякий раз, как она двигается, белое облачко наполняет тесное пространство. Она юркнула сюда, как только услышала, что ее родители вернулись в дом из сада. Ей давно полагается спать, но вместо этого она отправилась на поиски печенья, которое ее мама держит в фиолетовой банке. Если они заметят ее, то отругают, а потому она старается сидеть очень-очень тихо, в то время как родители разговаривают прямо за дверью. Она случайно ударяется локтем, и теперь к зуду в носу добавляется боль в руке.

— Родная, — говорит ее папа серьезным голосом, которого она уже давно не слышала. Серьезный голос пугает ее. Его смеющийся голос нравится ей куда больше: тогда он кружит ее или подкидывает высоко-высоко, пусть это и заставляет маму вскрикивать. Ей не стоит волноваться, ведь папа всегда ловит ее. — Мы не можем продолжать. С каждым разом становится хуже.

Мама всхлипывает.

— Она все спрашивает, когда у нее будет братик или сестричка. Я не знаю, что отвечать. Не знаю, что сказать.

Сидя в темноте, вдыхая полный муки воздух, стараясь ничем не выдать своего присутствия, она слушает, как мама плачет и плачет, плачет и плачет.

Позже она заберется к маме на колени, прижмется щекой к ее груди, успокоенная размеренным стуком сердца и теплыми, заботливыми руками, обвившими ее маленькое тельце. Мама пахнет садом, печеньем и розами.

— Милая, — говорит мама, проводя ладонями по ее волосам и аккуратно разбирая спутанные пряди. С каждым движением запах роз от ее запястий становится сильнее. — Как в твои волосы попала мука?

— Ничего страшного, мама, — отвечает она. — Ничего страшного.

— Черт, она приходит в себя.

— Ты шутишь? Этот препарат способен гребаного элкора усыпить на неделю.

— Ага, только в нашем случае этого недостаточно. Посмотри сам. Посмотри на ее глаза.

— Дерьмо. Погоди минуту.

— Не уверен, что у нас есть целая... ладно. Она уже...

Ей шестнадцать лет.

Раны на руках кровоточат, ногти сломаны из-за того, что ей пришлось карабкаться по стволу этого дерева с грубой корой. Левое запястье болезненно пульсирует: она неудачно упала. Ощущение тяжелой отвертки, оттягивающей карман, не столь успокаивающе, как ей бы хотелось. Глупо с ее стороны было не взять пистолет. Отвертка не сильно поможет ей; вот если бы у нее был пистолет...

Она не может дышать. Стоит ей закрыть глаза, пусть всего на мгновение — только лишь моргнуть — как она видит кровь и огонь, и кровь, и родителей, и кухонный нож, торчащий из груди инопланетянина, и пузырящуюся желтую краску, и облезающую кожу, и так много крови.

Так глупо, но она никак не перестает думать о (кровь, так много крови) маленькой бутылочке розовых духов на комоде матери. Каждый год на день рождения отец дарит ей эти духи. Каждый год он шутит, что на этот раз не в состоянии позволить их себе. Каждый год мать закатывает глаза и говорит: «Я и без них проживу, милый». И каждый год он хмурится, словно она смертельно оскорбила его, достает неаккуратно завернутый подарок и вздыхает: «Но я нет, моя диииикая ирландская роза! Сладчайший цветок на свете!»

Своим пением отец смущает ее. Он поет постоянно. Кровь, огонь и тела на пороге. Он никогда больше не будет петь. Крики доносятся отовсюду. Они оглушают.

Мир провонял дымом и смертью, но стоит ей только поднести к носу ее поврежденное запястье, как она чувствует запах роз.

...Если ты станешь слушать, я спою тебе милую песенку о цветке, который завял и погиб...

Прежде, чем ускользнуть из дома, она прокралась в комнату матери и украла три капли ее духов: по одной на каждое запястье и одну на кожу между грудями. В этот раз Брэндон определенно увидит ее грудь. Три часа назад — каких-то три часа назад — вся ее вселенная вращалась вокруг крайней необходимости наконец почувствовать руки Брэндона Делука на своих сиськах.

Она смотрит вниз. Ее рубашка наполовину расстегнута. На бледной коже чуть выше правой груди начинает формироваться засос. Еще один наверняка виднеется на шее. Она снова впивается зубами в ладонь, чтобы не закричать. На этот раз она даже не чувствует боли. Запах украденной розы наполняет нос. Она не может дышать. Не может дышать.

Позже — спустя несколько дней, которые кажутся ей месяцами, — ей все еще шестнадцать, но она чувствует себя гораздо старше. Ей все время холодно. Она забирается в самый темный угол и утыкается взглядом в книгу. Время от времени она переворачивает страницу, хотя не прочитала ни единого слова. Черные буквы расплываются у нее перед глазами. Кажется, это стихи. Строки короткие. Женщина в форме Альянса дала ей эту книгу. У нее были рыжие волосы, быть может, чуть светлее ее собственных и темно-зеленые глаза — такие же, как у ее матери.

«Если ты притворишься, что занята, тебе будут меньше докучать», — сказала женщина тихо и всунула книгу в ее холодные перевязанные пальцы.

Теперь она старается постоянно выглядеть погруженной в какие-то дела, однако люди все равно отвлекают ее, а руки никак не перестают дрожать.

Она мыла запястья дюжину, две дюжины, сотню раз, но розы царапают, царапают, царапают ее своими шипами.

— Как думаешь, что это значит?

— Что именно?

— Ее веки. Выражение лица. Ей снятся сны?

— Всем снятся сны, придурок.

— Она так напряжена. Разве людям не полагается выглядеть во сне умиротворенными?

— Ты бы не был напряженным на ее месте? А теперь перестань задавать свои гребаные вопросы и вколи ей еще дозу. И привяжи ее руки. Мне не нравится, как она скребет ногтями.

Ей восемнадцать лет.

Что-то должно произойти в ее восемнадцатый день рождения. Что-то очень важное.

О, она знает, что ей полагается готовиться к вечеринке. Целый прием. Толпы важных идиотов, которых она не знает и не хочет знать. Ее приемные родители никогда не скупятся на возможности покрасоваться, а она их ручная выжившая с Мендуара; они любят ею хвастаться. Можно сказать, это их любимая забава. Ей всегда было интересно, насколько это обижает их родного сына, но даже будучи примерно одного возраста, они недостаточно близки, чтобы она могла спросить. Или чтобы он мог дать искренний ответ.

Вечеринка начинается в семь. У нее есть несколько часов, чтобы подготовиться к ней. Как будто она станет использовать оставшееся время в этих целях. Даже когда она старается, сборы не занимают у нее более получаса. Висящее на двери стенного шкафа платье, должно быть, стоит дороже, чем весь их дом на Мендуаре, включая мебель. Она точно не знает, потому что не имеет никакого отношения к выбору этого наряда. Она, однако, не сомневается, что оно подойдет ей идеально — одна из привилегий, дарованных деньгами. Она ненавидит это платье до такой степени, что ей отчаянно хочется его сжечь. Оно непорочно-белое и очень неудобное на вид, похожее на свадебное, изукрашенное бисером, искусственными брильянтами и вышивкой. Если бы ей позволили сделать выбор самой, то платье было бы желтым: этот цвет напоминал ей о матери. Или же голубым, как глаза ее отца и небо Мендуара, по которому она до сих пор скучает, даже несмотря на то, что в последний раз видела его полным дыма и звезд. Фасон был бы простым, настоящим, подходящим ей.

На туалетном столике стоит бледно-золотой и слишком знакомый хрустальный пузырек дорогих духов с розовым ароматом. Ранний подарок на день рождения. Развернув сверток, она чуть не уронила его. А затем вдруг захотелось швырнуть его прочь.

— Не переживай о цене, — сказала ее приемная... кем бы она там ни была, очевидно, неправильно истолковав ее реакцию. — Нам ничего не жалко для тебя. В конце концов, ты практически член семьи.

Практически.

Черта с два.

За пару лет, что она жила в их семье, ела за их столом и спала в их доме, в такой же белой комнате со скрывающейся за кружевным пологом кроватью, туалетным столиком и стенным шкафом, полным одежды, которую она также ненавидит. Если ей когда-либо доведется повстречать дизайнера, обставившего эту комнату, она лично разобьет ему нос. За пару лет, что она ходила в школу, приносила только отличные отметки и даже не думала о мальчиках из класса. Она не расстегивала рубашку и не наносила капельку духов на кожу между грудями. Она отвечает на все вопросы, даже когда ответы на них не касаются спрашивающего. Она улыбается, но редко смеется. Смех кажется ей чем-то похожим на смирение. Она вежлива, потому что так воспитала ее мать, и неважно, как сильно ей хочется выругаться или закричать, или убежать — а хочется ей этого постоянно — она не станет разочаровывать свою мертвую маму. Это ее кодекс — то, чем она живет. То, ради чего она живет.

На протяжении почти двух лет они видели ее каждый божий день, но каким-то образом ни один из них не знает, что она ненавидит белый цвет.

Что она ненавидит запах роз.

И все же стоит ей только поднести бутылочку к носу, как она вспоминает нежные руки матери, аккуратно распутывающие пряди ее волос. Не все воспоминания плохие.

Она помнит, что в ее восемнадцатый день рождения что-то должно случиться.

Она планировала это в течение последних месяцев.

Она считала дни, отмечая их красными крестиками в календаре.

Ей восемнадцать.

Она...

Позже что-то должно измениться. Ей только нужно вспомнить. Нужно вспомнить, что именно.

— С кем она разговаривает?

— Откуда, твою мать, мне знать?

— Я имею в виду, как ты думаешь?

— Перестань забивать себе голову и следи за мониторами. И откуда этот запах?

— Показания немного за пределами нормы, но она спит. Что за запах?

— Какая-то цветочная хрень. Ты не чувствуешь?

— Не. Я не чувствую запахов с тех пор, как сломал нос. Может, это она? Ну, знаешь, от мыла или еще чего? Ее ведь мыли, верно?

— Может быть, ты... Дьявол, она снова просыпается?

— Ты хочешь ввести еще дозу? Ты уверен?..

— Они сказали держать ее в бессознательном состоянии. Какого черта, ты считаешь, я делаю?

— Я просто...

— Заткнись, придурок, и подай мне шприц.

Ей восемнадцать, и она до рассвета танцует в своем белом платье. Она танцует на наполненной розовым запахом террасе под звездами, отражающимися в искусственных брильянтах ее платья. Она танцует, пока ноги не начинают болеть, пока не становится трудно дышать. Она не может дышать.